Джон О`Фаррелл - Мужчина, который забыл свою жену
Мадлен объяснила, что приняла спонтанное решение исчезнуть, ничего не объясняя, потому что в противном случае ей пришлось бы прибить собственную мать чугунной кастрюлей Le Creuset.
— Мама, видимо, почувствовала, что я в депрессии, поэтому принялась утешать меня перечислением всего того, что есть у её счастливой дочери и чего не было у неё, когда она воспитывала детей.
— Но ты порадовалась, что не пришлось выходить замуж за твоего отца?
— Вчера я узнала, что папа всегда был крайне эгоистичен. В сексуальном смысле.
— О, такие подробности заинтересуют любую дочь!
— Ага, и всю очередь у кассы супермаркета. Так что я предпочла смыться, пока она не начала в деталях рассказывать, какие именно из сексуальных позиций её не удовлетворяют.
Мэдди нашла дешевый рейс в Корк (она дока по части бюджетных авиакомпаний), поняла, что надо выезжать немедленно, иначе опоздает, а родителям решила позвонить позже.
— Но мой телефон разрядился, а телефон-автомат оказался сломан, и, откровенно говоря, чертовски приятно хоть чуть-чуть побыть махровой эгоисткой.
— Не переживай — мы скажем, что ты позвонила мне и попросила сообщить родителям, а моя дырявая память в очередной раз подвела.
— Слушай, отличная идея. Кстати, всё именно так и было!
Мы поговорили ещё немного о моей амнезии и о том, что мне удалось вспомнить. Не хотелось упоминать о печальных сторонах, но она поняла меня, когда я пояснил, что постепенно восстанавливаю всё, и дурное и хорошее. Танкер вдали скрылся за мысом, по берегу ковыляла пугливая чайка, мы бросили ей крошек. Мэдди предложила мне ещё вина и тут заметила, что я не пью.
— Ты что, за рулём? — пошутила она, но тут же пожалела о своей бестактности.
— Ну… да. Машина там наверху, взял напрокат…
— Ты научился водить?
— Прошел интенсивный курс и с тех пор не повалил ни одной ограды. Могу подвезти тебя в Крукхэвен, если хочешь, в своей роскошной «ниссан-микра». Боковое зеркало отломано, но я не виноват — недалеко от Скиббереен дерево буквально выпрыгнуло на дорогу.
Она молча рассматривала меня, словно не узнавала — человека, с которым прожила почти всю жизнь.
Костёр погас, похолодало, мы поехали в деревню, и Мэдди старалась вцепляться в сиденье как бы ненароком, пока мы петляли по прибрежной дороге. Мы ещё посидели в пабе, где Мадлен сняла комнату, и вместе почитали восторженное письмо от детей, минут двадцать потратив на его расшифровку. Мэдди позвонила родителям и извинилась, а потом мы цитировали перлы Джин и вспоминали, с каким трудом дети сдерживали смех за рождественским столом.
— «Воган опускает сиденье унитаза, после того как пописает, слышишь, Рон, — передразнивала свою матушку Мэдди. — Рон вечно забрызгивает мочой всё сиденье; ты гораздо аккуратнее обращаешься со своим пенисом, Воган».
— О, это лишь одно из моих положительных качеств, о которых тёща сообщила всем своим подружкам. Потрясающая меткость моего пениса.
— «Воган, может, ты покажешь Рону, как надо держать пенис, когда писаешь?»
Я расспрашивал Мэдди о её работе, она меня — о моей, и тут я, пожалуй, чересчур увлёкся, повествуя о прорыве в отношениях с самой трудной ученицей, не в силах сдержать восторга от того, что наконец-то могу обо всем рассказать Мэдди.
— …А потом Таника стояла перед всем классом и рассказывала, как история гибели её отца был искажена средствами массовой информации, и ты бы видела её, Мэдди, — я так гордился ею. Она произнесла страстную речь, говорила, что ложь — это как рак; что ложь нельзя оставлять без внимания, потому что она может поглотить и уничтожить тебя, и именно поэтому необходимо изучать историю — неправильно понятое прошлое приведет вас к неправильному будущему. А ещё она написала в «Саут Лондон пресс» и потребовала опубликовать статью с правдивой информацией о её отце, и весь класс ей восторженно аплодировал, а она взволнованно кричала, что намерена «уничтожить ложь». «Мы с мистером Воганом уничтожим ложь, — повторяла она под бурные аплодисменты. — И я знаю, что мой папа сейчас смотрит с небес и говорит спасибо».
— Выходит, ты и это вспомнил, — с нежной улыбкой произнесла Мэдди.
— Вспомнил — что?
— Как тебе нравилось быть учителем. В былые времена ты частенько рассказывал мне о школьных делах с такой же страстью. И я очень любила это в тебе…
А потом Мэдди поднялась к себе в комнату, повесила мокрое полотенце сушиться. В пабе оставалась ещё пара свободных комнат, и самую дешевую занял я.
Она чмокнула меня в щеку, пожелала спокойной ночи, и тяжёлая деревянная дверь закрылась за нею. Прошел час, а я всё ворочался с боку на бок. Отвык засыпать в таком благостном расположении духа.
Ни один из нас не произнес это вслух, но произошло нечто крайне важное. Мы простили друг друга. Я осознавал, каким рискованным выдался этот длинный день — перелёт, безумная гонка по шоссе, — но на самом деле я больше всего боялся, что она разозлится, решив, будто я выслеживал её, как сумасшедший извращенец. Но она удивилась и обрадовалась мне. На такую удачу я даже не надеялся. А когда я уже засыпал, дверь тихонько приоткрылась и Мэдди прошептала:
— Подвинься, — и юркнула ко мне в кровать.
Я хотел было вскочить, обнять её, но что-то подсказало, что она предпочитает, чтобы я просто освободил ей место и позаботился, чтобы моей бывшей жене хватило одеяла. Или, может, просто жене? Не знаю.
— Тебе удобно?
— Угу всё хорошо. Прости, если разбудила.
— Нет, я не спал. Откуда ты узнала, в какой я комнате?
— А я и не знала — сначала вломилась в комнату напротив. Чуть не залезла в постель к тому жирному немцу, помнишь, сидел в баре.
— Это могло быть интересно…
— Да ладно, ты разыскал меня на западе Ирландии. Не думаю, что поиски нужной двери сложнее подвига чтения чужих мыслей, который ты совершил сегодня. — Она положила голову мне на плечо и вздохнула, всё ещё удивляясь: — Надо же, ты догадался, что я здесь! Просто догадался!
А потом мы молчали, просто тихо лежали рядом, и я обнимал её, и её тело прижималось к моему. Я помнил множество вещей, о которых ни за что бы не вспомнил до своей амнезии. Я помнил её любимое место на свете. Помнил, что она любит плавать, но вечно забывает тёплую одежду. Помнил, что бутерброды с колбасками, которые мы ели на этом идеальном пляже, были лучшей едой на свете.
А ещё я помнил пароль её почты и мог проверить, на какой рейс она взяла билет и где заказала гостиницу, — но, полагаю, сейчас был не самый подходящий момент об этом сообщать.
Глава 22
Если какому-нибудь историку придётся определять самую нижнюю точку в графике нашей совместной жизни, это будет, вероятнее всего, 13 февраля, за восемь месяцев до моей внезапной амнезии. В тот вечер я поздно вернулся домой и обнаружил, что Мэдди всё-таки выполнила свою угрозу сменить замки на входной двери. Она не отвечала ни на телефонные звонки, ни на стук, делая вид, что её нет дома, и я в гневе треснул кулаком и случайно разбил стекло. В итоге пришлось добираться до больницы, где мне наложили несколько швов, количество которых обычно было пропорционально чувству несправедливости, переполнявшему меня всякий раз, когда я вспоминал этот эпизод. В моём представлении кровь на рукаве — дело рук Мэдди; шрам на руке — следы от раны, которую она нанесла мне, выставив из собственного дома.
Назавтра весь мир праздновал День святого Валентина, витрины магазинов были завалены гигантскими розовыми сердечками и открытками. А у меня на руке красовалась повязка с расплывающимися кровавыми пятнами (может, я и перестарался с краской, но мне требовались доказательства). Несколько недель мы с Мэдди не разговаривали, а потом я подал на развод.
Воспоминание об этом недостойном уходе из семьи не было совсем свежим, оно появилось несколько недель назад, когда я спросил Гэри о происхождении шрама на моей левой руке. Линда заметила, что он перерезает «линию сердца» на ладони.
— Это означает трудности в отношениях…
— Знаю, Линда, — это шрам в память о той ночи, когда наш брак окончательно развалился.
— Я к тому, что ты мог предугадать возможность разрыва, взглянув на линии ладони.
— Да, только ладонь моя была замотана окровавленным бинтом, потому что я расколотил стекло. Мэдди тогда сменила замки в доме.
И вот сегодня утром, когда я лежал в постели с Мадлен в старинной деревенской гостинице в Западном Корке, это воспоминание посетило меня вновь. Из паба донесся звон разбитого стекла, и трагический эпизод мгновенно возник в сознании, хотя именно сейчас оказался совсем некстати. Мэдди пошевелилась, и я порадовался, что шум всё-таки не разбудил её.
Проснувшись, я с минуту не мог сообразить, где нахожусь, — очень похоже на то, как я вообще чувствовал себя, потеряв память. А потом нахлынула волна буйной радости, когда я припомнил, как Мэдди прокралась ко мне накануне и свернулась клубочком у меня под боком. И вот она всё ещё здесь, тихонько поёрзывает, укладывая голову в Специально-для-Мадлен выемку на моём плече, как частенько делала в предыдущей жизни.
